Леонид НЕТРЕБО
КОМАНДИР И ЕВА
(«Семеныч»)
Восемнадцатилетним попал он на фронт. Победу встретил в Германии командиром танка.
Тогда бравому молодому фронтовику с медалью “За победу над Германией” на груди казалось, что впереди может быть только счастливая, безоблачная, интересная жизнь.
…В середине семидесятых Геннадий Семенович Челышев приехал в Пангоды на освоение газового месторождения «Медвежье», где десять лет проработал кабельщиком в Пангодинском участке управления “Надымэнергогаз”, живя все это время в одной из комнат холостяцкого общежития. Именно здесь, в 1981 году, случилось мое знакомство с этим человеком.
– Вот, Семёныч, молодой специалист, первый день в Пангодах. У нас будет работать, пусть у тебя поживет пока, – представил меня работник администрации.
– Заходи!.. – сказал Семёныч тоном Верещагина из фильма «Белое солнце пустыни».
Перед сном мы отметили знакомство, Семёныч рассказал, что после войны окончил институт по специальности, связанной с кинематографией, но поработать в этой области почти не пришлось.
– Так что, Лёнька, – заключил он философски, – ты инженер, я инженер!
Я понял: мы с тобой одной крови, ночь в покой, а день в радость.
Его речь – пучки из слов и пауз, движений губ и бровей, выразительных взглядов: всё требовало расшифровки и домысливания.
Его жилище – место, где в выходной день можно отдохнуть, поговорить, расслабиться в мужской компании. Семёныч, добрая душа, всех привечал, причащал, всем прощал.
Он был настоящим командиром, и оттого застолье непременно делилось на две неравные части: он – и мы.
Мы, молодняк, основное население раннего Севера. Для Командира – «Кольки», «Сережки», «мальчишки»…
Сильно выпив, Командир, случалось, сердился. Его «сердце» выливалось бурными воспитательными речами к нам, своим несмышленым друзьям (иных не было рядом, а порой, уж не было и на свете), которые, не посоветовавшись с Семёнычем, наудачу женились, сгоряча разводились, необдуманно уезжали, скоропостижно возвращались, спьяну дрались, от ревности резали и стреляли, от безысходности вешались, – словом, допускали серьезные жизненные оплошности.
Слушали, не перебивая; нравоучения «всему и всем» вызывали улыбки. Но никогда Семёныч не виделся смешным. Наверное, потому, что не бывал по-настоящему злым, – казалось, просто не умел этого делать.
– На войне отозлился, – говорил он, будто упражняясь в мимике: кривя губы улыбкой и при этом хмурясь.
Но бывший командир о войне рассказывал редко, не пел ни про «экипаж машины боевой», ни про «четыре трупа возле танка». Но одно редкое, однако яркое его воспоминание мне все же досталось.
…Рядовой вечер. Мы вдвоем, без гостей. Телевизор с единственной программой, мирные облака папиросного дыма. Идёт военный фильм – то, что Семёныч всегда смотрит вполглаза (читает книгу или зашивает комбинезон), без комментариев.
Вдруг, ни с того ни с сего, бухнул по столу бутылкой, зазвенели, громче обычного, стаканы в руках-граблях.
Погас телевизор.
Рассказал, как в конце войны сгоряча застрелил пленного. В подробностях рассказал, обыденно.
– Под трибунал меня… Но настроение у всех хорошее, победа близко, обошлось. Да что суд, и без него… Это сейчас делим – немцы, фашисты. А тогда… Достаточно ведь я пропахал, прежде чем… Едешь по белорусской деревне, по тому, что от нее осталось, мимо того, что от людей… Смотришь, слушаешь. И – веришь, нет? – плачешь!.. Да так, что за час всё выкипает, слез уж нет, а только лицо корёжит… на все четыре части света… Пистолет в кобуре, живой, на волю просится!.. Вымолил, друг воронёный… Плесни.
Командир не пьянел, спирт только добавлял бледности лицу.
– Германия уж наша была. Однажды въехали в город вечером, после пехоты. На стенах «Гитлер капут», немецкими буквами, дескать, сдаемся. Вышли из танков, стал искать квартиру пустую, экипажу переночевать. Толкаю дверь, захожу в спальню, а там… Кровать, кровь, баба голая, руки в стороны, глаза кверху. И кинжал из нее торчит… Из того места…
Только раз Семёныч показал мне свой альбом. Из фронтовых фотографий одна была особой – это я понял по тому, как он перелистывал страницы, где и на чём останавливался. Вот споткнулся, замер.
– Это в сорок шестом, Берлин… Ева.
Замолчал, долго прикуривал, ломалась и тухла спичка. Двигались губы и брови. На мой уточняющий вопрос отмахнулся, мнимо-озабоченный двинулся к двери, но остановился:
– Никто из тех… двоих глупцов… не смог пожертвовать… своей Родиной.
В сердцах, тоном, каким воспитывал «несмышленых» друзей, – и вышел вон.
…Высокий, широкоплечий мужчина и хрупкая белокурая женщина замерли перед объективом. В ее глазах больше грусти, в его – задора, но и в тех и других – нежность. Гражданские одежды. Касаются плечи. В руке лежит рука.
Такой запомнилась фотография молодых Командира и Евы.
С годами эта запечатлённая памятью картинка приблизилась ко мне вплотную, ожила, – задвигалась, озвучилась закадровым голосом: «А за их спинами – война!..»
Семёныч, с разгар «Перестройки», вышел на пенсию, и уехал «на Землю», в родной город Волгоградской области. Жил там, как и на северах, один. Несколько лет поддерживал связь с теми, кого «привечал-причащал» на Краю Света. Связь по неизвестным причинам прервалась, давно. Но до сих пор хочется верить: Командир жив, и ему просто недосуг или уже неинтересно писать, – ведь зажилось, наконец, спокойно и хорошо.
…Представляю, как он, сильно постаревший, перебирает огромными, но уже неверными ручищами старые фотографии и письма, приговаривая тихим, с хрипотцой, голосом:
«Сережка… Колька… Мальчишки!..»
1995-99 г
Из книги «ПАНГОДЫ»
(просьба к ПАНГОДИНЦАМ: у кого есть фотография Геннадия Семеновича Челышева , пожалуйста, пришлите — для иллюстрации этого очерка
