Леонид НЕТРЕБО
РАЙ – ДА
Класс заполнен необычно, несимметрично: приоконное пространство – свободно от парт.
Едва учительница сказала о том, где родилась и выросла, во мне буквально зазвенела песня из школьного детства (пионерский лагерь):
Эльбрус красавец смотрит сквозь тучи,
В белой папахе, в синеву.
Этой вершиной дивной могучей
Налюбоваться не могу!
Дальше следовал темпераментный припев, восклицания с прихлопом на каждый слог «рай»:
О, рАй-да, рАй-да!… О, рАй-да, рАй-да!…
О, рАй-да, рАй-да!… О, рай-дА!…
Мы не понимали, что такое “рай-да”. Но у гигантского ночного костра, когда раскаленные, потерявшие вес осколки летят в померкшее от яростного огня небо, а макушки ближней рощи волшебно превращаются в колышущиеся темные вершины, нам представляется иной, сказочный, мир: синие горы, тучные стада, счастливые кавказские чабаны в белых бурках и папахах. Они, благодарные судьбе, стране, радостной песней славят свою жизнь (которая для нас, увы, – так мы думали, – могла быть только сладкой мечтой!), а горы им вторят согласным громким эхом…
“Рай! – Да!.. Рай! – Да!..”
– Кавказ, место, где я родилась и выросла, – рай! – поблескивая угольными глазами говорит южная женщина по имени Любовь. – Вслушайтесь в слово “Эльбрус”: это – вздрогнули горы, с гулом поползли к подножьям снега… Или можно представить совершенно иное: чистый, звонкий, голубой воздух, орел парит…
На Кавказе большое значения придают имени, которое не должно быть просто приятным звуком, ему предписано быть “нагруженным” определенным смыслом, высоким и красивым: любовь к своей земле, к родителям, уважение к родственнику, другу, соседу… Так, например, после Отечественной войны в Приэльбрусье была мода на «мирные имена, пошли мальчики Замиры (за мир), Дамиры (даешь мир)…
Султан Шебзухов назвал дочку в честь дружбы, именем жены своего армейского друга – Любовью.
Любовь Султановна Шебзухова, старшая женщина единственной в Пангодах черкесской семьи. Ей немногим за тридцать. Невысокая, крепкая, преисполненная скромного достоинства учительница местной школы, завуч. Прическа – свободные, не заколотые, не подхваченные лентой, не заплетенные волосы – крупные смоляные кудри, которые иногда резко вздрагивают в эмоциональном такте, согласно восклицанию, движению.
Однажды в детстве любознательная девочка обратила внимание: мать отца, совершая мусульманскую молитву, обращается лицом не к Мекке, а к Эльбрусу. В нужный момент спросила у нее: почему? “Как почему?!” – было восклицание. – “Там ведь все боги!” Отец потом объяснил: у некогда языческого Кавказа Эльбрус являлся тем же, чем для древних греков Олимп, – домом богов. “Вот и подумай, дочка, кому поклоняется наша бабушка?” – Лукаво помолчал. – “Ну, ладно, не ломай голову, проблема того не стоит”.
Отец, сколько жил, часто повторял (а Люба непременно вспоминала при этом молитвенную путаницу любимой бабушки): мнение о человеке не должно зависеть от того, какого бога он предпочитает и на каком языке его славит. Суди по делам.
– Отец был прав – на Кавказе с другим мировоззрением нельзя. Да и нигде нельзя. А мы жили дружно – карачаевцы, черкесы, русские, абазины, ногайцы… Первые годы Севера трудно переживали, как и все. Тоже дружба выручала.
После свадьбы молодые Шебзуховы жили у родителей мужа. Согласно местным законам, каким бы большим ни был дом, в нем не может быть более одной кухни, более одного бюджета – все живущие под одной крышей отдают заработанное главе семьи, питаются вместе, покупки делают на выделяемые им хозяином дома деньги.
Люба с мужем не роптали, однако страстно желали самостоятельности. Как и положено, инициатором отъезда на Север, к дяде, который с 1972 года, с самого начала освоения Медвежьего проживал в Надыме, был муж. На сомнения жены он ответил: “Мы – не дети, мы – семья, а я – мужчина. Надо отделяться.”
Дорога к свободе и самостоятельности привела их летом 1983 года в Пангоды. Мужа взяли по специальности, водителем. Любовь, которая только перед отъездом на Север получила диплом выпускницы Ставропольского Ордена Дружбы народов педагогического института, с сентября приступила к работе в школе – учителем начальных классов. Три месяца жили “как придется”, потом им предложили квартиру, как принято говорить, “на подселение”.
– Это была трехкомнатная квартира в деревянном доме на три семьи. Казалось бы – опять теснота, несвобода? Ничего подобного. Считаю, что годы в этом, по сути дела, общежитии были самые радостные для нас на Севере.
У нас в народе говорят: на первом месте сосед, а брат на втором. Даже поговорка есть… Вот приблизительный перевод: “Пока брат до меня доберется, сосед успеет кружку воды подать”.
Это была дружная интернациональная коммунальная квартира: одна семья из Западной Украины, другая из Башкирии, и мы… Абсолютная взаимовыручка: дети “общие”, покупки делали на всех… Бывало так. Одна семья смотрит за детьми (все детишки были еще маленькие), две другие пары взрослых могут отдохнуть – кто в Доме культуры, кто в гостях.
С особой радостью встречали праздничные дни. Тут вся квартира гудела как улей: планировали сценарий, разрабатывали меню, которое состояло из “региональных” блюд, готовили. Потом веселились, пели песни на разных языках, танцевали…
Все было – и печали, и радости – вместе. Если кто-то болел, вся квартира выполняла роль доктора. Единственно чего не знали, так это ссор и обид. Некоторым в такое трудно поверить. Общепринятый образ коммуналки – склоки, противоречия, зависть… А мы вот, когда через пять лет нас расселили по собственным квартирам, ревели. И знаете, какими словами мы, женщины, причитали? Сейчас это воспоминание вызывает улыбку… Плачем, понимаем, уходит нечто очень важное, а не знаем, что говорить, наверное, потому, что никогда до этого не формулировали для себя, чем была для нас эта общая квартира, эта дружная жизнь в ней… Так вот, сквозь слезы и говорим друг другу: “Ну как же мы теперь будем праздники справлять?!..” Наверное, мы чувствовали, что лишаемся как раз-таки будней, которые стали для нас – как праздники…
Любовь Султановна вспоминает первые дни в школе.
– Конечно, боялась, когда шла устраиваться на работу. Но все опасения улетучились, как только директор школы взяла в руки мое заявление и спросила материнским голосом: “У вас ложки, вилки, посуда есть на первое время? А картошка?..” Я поняла, что попала в коллектив, где на первом месте человек, а потом уже преподаватель или ученик.
А первый Новый год, когда нас неожиданно посетили Дед Мороз и Снегурочка – переодетые директор школы и завуч! Мы были так тронуты… Примета: какова встреча Нового года, таким ему и быть. Мне кажется, в ночь с восемьдесят третьего на восемьдесят четвертый эта примета “сработала” не на грядущие триста шестьдесят пять дней, а на всю мою северную жизнь. Я по-прежнему с хорошими людьми, с друзьями.
Новая школа одно из первых “капитальных” пангодинских зданий, и в момент открытия – самое высокое. Обитателям “новой” хотелось верить, что это символично. Вера основывалась на контрасте: с парадного крыльца открывался вид на белесый пустырь, утыканный редкими желтыми лиственницами, справа основной поселок, деревянные общежития, а сзади – пьяные ряды балкОв, в лохмотьях черной изоленты и рубероида, неистребимой, как еще недавно казалось, и вездесущей “Нахаловки”.
– Правда, люди тогда не считали, что вид поселка – ужасный, – утверждает Любовь Султановна. – Это я по детям видела: он был им родной – да, да, такие маленькие, но это уже были “настоящие” пангодинцы, многие здесь родились. А родина ведь не бывает плохой!
Помню, первый урок. Первоклашки… Я еще не успела ничего сказать – признаюсь, ждала от них первых слов, думала: какими они будут? – и вдруг один малыш ко мне обращается: Тетя!.. – именно так и сказал, губастенький такой, чмяк-чмяк, – тетя, а можно мы парты от окон отодвинем, чтобы всем удобно было на Пангоды смотреть? Я тогда поняла, что мне необходимо здесь прожить еще не месяц и не год, чтобы до конца понять этих маленьких посельчан, чтобы я вот так же хотела смотреть в это окно… Конечно, мы так и сделали, потеснили парты. И все подошли к подоконникам и любовались их – и уже в определенной степени моими тоже – Пангодами, весь первый урок. Они рассказали, кто где живет, играет, где папы и мамы работают… Так совершилось мое знакомство с моими первыми детьми. И с Пангодами – видом сверху.
С тех самых пор, с первого дня, парты у меня в классе стоят именно так, несимметрично, – с широким проходом к окну.
– А Кавказ, Приэльбрусье, – действительно рай… Но в нашей семье это место только для меня и моего мужа – рай-родина. Для вас, – Шебзухова, улыбнувшись, кивнула в мою сторону, – и моих детей, да, это так, увы, Кавказ – экзотика. А их родина…
Любовь Султановна не договорила, прозвенел звонок и разговор прервался. Я еще некоторое время наблюдал за ней, уже находящейся во власти грядущего урока и еще надеялся, что она, может, непроизвольно, закончит свое движение рукой в сторону окна, которое, казалось, так уверенно началось вместе со словами: “Их родина…”
…Я домыслил движение-образ. Опять увиделось, но другими глазами, пионерлагерное детство, пение у костра, мечты о дальнем земном рае… (А рай, оказывается, был рядом.) Странно, мне подумалось, собираюсь писать о Пангодах, для этого и слушал вполне прозаическую историю, а оказался вследствие этого во власти детских собственных воспоминаний. И выводы с претензией на философские обобщения: рай – это не то место, где живут после смерти, а то, где прошло детство. Впрочем, это наверняка было известно еще до нашей эры, поэтому моя “находка” – банальность. Поэтому я верю, что Пангоды моих детей (ведь у них, я надеюсь, есть детство) – в этом смысле, не исключение. “Рай-да!..”
1995-1999 г.
Из книги «ПАНГОДЫ»
(просьба к пангодинцам – у кого есть фотографии Л.С.Щебзуховой, пришлите для иллюстрации очерка)
