13. Пепси-тело

Мальчика растормошили.

Старший Вожатый, Мистер Но, вполголоса, официальным тоном, проговорил, назвав по фамилии, дохнув спиртовым перегаром:

– Одетым, на выход, в штаб!..

Если кто-то и слышал слова Старшего Вожатого… В них не было ничего необычного.

Мальчик, как обычно, был одет, поэтому оставалось только обуться. Зашнуровав кеды, он вышел вслед за Мистером Но.

За палаткой Мистер Но вскинул голову, луна осветила пол-лица, хотел сказать, но поперхнулся, скривил прослезившееся лицо:

– Предатель! – и двинулся к Мальчику.

Но Мальчик, готовый к нападению, отпрыгнул в сторону, огляделся, куда можно было бежать.

– Стой! – скрывая волнение, глухо прошептал Мистер Но. – Идем в штаб, нас с тобой действительно вызывает начальник! Шагом марш! – и повернулся и пошел, демонстрируя уверенность и спокойствие.

Мальчик пошел за Мистером Но на безопасном, как ему казалось, расстоянии. Они пересекли Марсово поле с черным пятном посредине. Когда проходили мимо валунов, Мистер Но резко подскочил, крутнулся в воздухе на полный оборот тела и, приземлившись, сделал два прыжка к Мальчику, схватив его за плечи мертвой хваткой.

– Ну, с кем ты споришь, малыш, с десантурой? Ты зачем остригся? Кого ты спросил?

Он увлек Мальчика к камням, толкнул его в грудь – Мальчик не удержался на ногах и сел на землю. Сзади камни, впереди ловкий Мистер Но, остается только кричать и звать на помощь.

Опять Мистер Но прочитал его мысли:

– Посиди, не спеши, я тебя не трону, выслушай! Ведь человек имеет право быть хотя бы выслушанным? Да? – и повторил требовательно: – Да?

– Да… – прошептал мальчик.

 

Мистер Но встал на колени в отдалении от Мальчика, чтобы тот был спокоен и чувствовал себя в безопасности, демонстрировал равенство, и радостно, горячечно зашептал:

– Наступают другие времена! Долгожданные! Это трудно выразить словами, все слова бедны. Человек рожден свободным! Я грешен и зажат, а ты дик и чист. Пластилин, из которого можно вылепить… Нет-нет, ты сам будешь лепить из себя, вернее, себя… Это и есть истинное творчество. А я буду только жить при тебе и … Извини за сумбур, который, наверное, мешает тебе понимать меня, но ты умный человек, поэтому не воспринимай мою речь буквально, а…

Он опустил голову, понимая, что уточнениями только запутывает слушателя.

– Хорошо. Постараюсь быть понятней. Итак, ты ведь романтическая натура. Не возражай, это мне заметно больше, чем тебе. Но чтобы выразить себя в этом, загнанном традициями мире, тебе приходится искать смысла в математике, геометрии – абстрактных, безжизненных науках. Если всё оставить, как прежде, то ты так и проживешь одиноким молчуном, имея нелюбимую жену и пару неблагодарных, как окажется, детей! Вдумайся, ведь возможно, твоя мать искала свою негу в экзотике… Она достойна большего уважения, чем ты, упрямствующий в своей… Своей якобы обычности, почвенности, традиционности, сакраментальности, или как там у них всё это называют.

– Вот мусульманам запрещено изображать тварей божьих, зверей, рыб, птиц, людей… И выросло особое, знаковое, символическое искусство, которое, однако, гораздо бедней мирового. У них нет живописи, тонок культурный слой, и все от традиций, запретов…

Мистер Но замолчал, разочарованно покачал головой.

– Опять не то. Хорошо, буду откровенней, если хочешь, я вывернусь наизнанку, иначе ты меня никогда не поймешь.

Он потер ладонями лицо, решаясь на откровенность.

– Мне нельзя в горы, но я каждое лето уезжаю в эти… нагромождения вершин, только похожих на храмовые купола. Где я только не был! Горные пустыни, конечно, не отменяют одиночества, но здешнее изгойство лучше, чем сиротливость в мегаполисе, среди таких же калек, как и ты сам, хотя там можно вступить в любое сообщество, даже самое экзотичное, соответствующее твоему уникальному уродству, но везде будет суета и горечь. Увы, не та горечь, сладкая, а торопливо-затхлая, корыстная, коммунально-стадная, разнесенная по всей стае!.. Горечь, горечь, вечный привкус на губах твоих, о страсть! Это не я, это поэтесса, которую… любил мой друг.

Мистер Но ткнул пальцем себе в плечо, где под рубашкой пряталась вечная татуировка.

– Мы прочесывали заброшенный кишлак, один душман уходил не стреляя, прыгал через дувалы, скрывался в лабиринтах, мы думали, что он без оружия, и преследовали его смеясь, зная, что ему уже не скрыться, но вдруг он обернулся, вынул из-под своих рубищ «калаша», выпустил в нас весь рожок, при этом кричал как затравленный, а-а-а! – отбросил автомат и опять скрылся в этих чертовых глинобитках. Лейтенант лежал мертвый, у него лицо, кажется, еще было смеющимся, он ничего не понял. Сержант сидел в луже крови, разбросав ноги, смотрел на лезущее из-под гимнастерки… похожее на змею… и покачивался. Он умер, но позже, в госпитале. Те, которые были со мной, и которым не досталось, засуетились вокруг подбитых, а я пошел за душманом, что называется, в полный рост, уверенный, что теперь у него точно нечем стрелять, разве что гранату бросит, но я уже не боялся ничего от злости!..

– Я догнал его в одном из дворов, когда он забегал в дом, дал очередь по ногам, коротенько. И выждал с минуту. Дальше уже шел спокойно, шагом, по кровяной полоске. Представляя, как сейчас вытащу за ногу это грязное и лохматое животное на свет.

…Он сидел в закутке, у стены, как будто отдыхал. Когда я зашел, он стал сдирать с себя одежду, обнажил плечи, грудь… Это чтобы я его узнал. Он ведь был заросший, как чёрт… В той одежде они все одинаковые, не даром их называли духами. Улыбался как-то… В глазах не страх, не вина, не мука. Что?.. До сих пор не знаю.

У меня ноги подкосились, так и опустился на колени, вот как сейчас, перед тобой, с автоматом наперевес, хочу сказать слово, мол, что же теперь делать… А он отвечает, как будто услышал: дай мне свою гранату и зайди за стену. Я заколебался, не могу… А он говорит, сейчас придут твои, и тогда я буду умирать долго и мучительно, тогда ты сможешь? «Сможешь» – это он эдак саркастически. Я устыдился, и в тот самый момент, устыдившись, только понял, что всё время, сколько мы были с ним близки, он имел власть надо мной, и мы никогда не были с ним равны. И я обиделся! И катнул ему свою гранату, думая, что этим уравниваюсь с ним, но на самом деле подчинялся. И пошел. Обернулся, смотрю, он ее, эту последнюю в его жизни драгоценность, одной рукой прижал к щеке, а палец другой руки в кольцо просовывает… Никто его так и не узнал потом, душман и душман, чурбан без головы, а я, конечно, ничего не сказал. Забежали, сматерились, плюнули, пошли дальше.

– До сих пор слышу, как граната катится по глиняному полу, блу-у-у! – и вихляется змеино. Катится-катится, а он с открытым ртом, подался вперед, и руку протянул ей навстречу, как к счастью, которого всю жизнь ждал!.. И меня уже не видит…

– Вот, я не рассказал тебе в прошлый раз, это мои стихи, про Крым, про море, про… про… Слушай, пожалуйста, слушай…

Мистер Но продекламировал, подвывая и интонацией, разными голосами, выделяя прямую речь:

Перекипание в пепси-тело снов, утомленных печалью Грина… Море-цирюльник гудело феном…  В волны вошли, и вернулись – пеной…  Прачечный знак Афродиты-анти…  Радость – смириться в печали мыльной…  Плач-покаянье: «Вернись, мой милый!» Шепот шампуня: «Устал, мой ангел!..»

Мальчик ничего не понял, но музыка слов, их благозвучное чередование на секунды заворожило…

– Теперь ты понимаешь, что должен, просто должен!..

Мальчик не понимал, что он должен, но долженственность по отношению к Мистеру Но приводила его в ужас и содрогание.

– Мы приедем сюда на следующий год… Друзьями! Обоснуем движение бойскаутов, а если не здесь, то в любом месте, на море, в мире!.. Где мы с тобой, там и мир! весь, весь, весь!.. Пусть рушатся и возникают страны – наплевать на всё и на всех! Потому что наш мир, сотворённый союзом двух свободных людей, – с нами, и пока живы мы, жив союз, жив особенный, счастливый, нежный до слез, мир… Это будет наш, и только наш, рай! Парадиз, обитель блаженных, горные селения и елисейские поля!

– Мы с тобой идентичные, у нас обоих не было отцов… Да-да, я не оговорился: не было! Не было! Не было! И не нужно, не нужно!.. – он заскулил: – и никого не нужно, давай будем братьями, больше чем братьями, теми, которым еще не придумано название – название истинному родству. Все другое родство, в том числе брак – все основано на сравнении, на разности, на зависти… На бездушии, на лжи, на грязи!

– Говорят, что рассудок приводит человека туда, куда назначило сердце. Верь своему сердцу, как я верю своему!.. Мы не случайно здесь, не зря, не напрасно!..

 

Мальчик замотал головой:

– Нет. Извините. Мне страшно, я боюсь.

– Что же ты хочешь? – упавшим голосом спросил Мистер Но и поднялся с колен.

– Ничего, – чуть слышно ответил мальчик и тоже встал с земли. – И я ничего не хотел… Я хочу домой. Отпустите меня!..

 

Сабельный Месяц рассёк лицо Мистера Но, сверху вниз, назначив грань света и тьмы от лба к подбородку; осиянная часть лоснилась, – зловещая картина для оцепеневшего Мальчика, бессильного, разбитого виной.

Исступленные миги-вечности родили скульптуру: «Гневный палач и дрожащий пленник», – два камня среди камней.

В горах – не верящая слезам тишина: глухо бурлил Холоднокровный сай, бесстрастно глотая звуки ночи, суля живым окаменелостям тайну боя, если он случится.

Мистер Но, после «вечного» молчания, вдруг заплакал: всхлипнул, – скривилось обиженно лицо, руша каменно-лунную гармонию света и тьмы, – и, размахнувшись (рука взлетела темным крылом), ударил Мальчика по щеке…

Мальчик пал навзничь, – стукнулся о каменистую землю, зажглась боль, – но, будто заединщик, караемый подельником, не издал ни стона, ни зова.

Мистер Но наклонился, приблизился: слезами горько обманутого, – к лицу падшего, согрешившего…

Мальчик ощутил на губах чужую влагу, – солёную, враждебную печаль, – и, крикнув от ужаса, преодолевая рабскую покорность, пружинисто, как заводная игрушка, дважды провернув вокруг себя черно-звездную вселенную, – откатился в сторону, и тем успел вскочить и побежать, чтобы скрыться в недоступных гротах горной ночи, среди камней, дебрей арчи и барбариса…

– М-м! ммм!.. – заскулил, застонал Мистер Но, борясь с рвущимися из него рыданиями, и прыгнул за Мальчиком, как вратарь за коварным мячом, и поймал за ноги, подтянул под себя, перевернул лицом к себе, навалился всем телом.

Поцелуи покрыли тело Мальчика – все открытые части, – а жаркое дыхание душило… Такого еще не было никогда, даже мама не уделяла ему столько неги и страсти. И ничего общего с впечатлением от танцев, от прикосновений, девчонок, Мышки, Ужасной Прелести…

Мальчик извернулся, задыхаясь от тошноты и отвращения, освободил руку, полез в карман, достал дикобразовый шип…

Вскрикнул Мистер Но, вскинулся, схватившись за бок. Шип сломался, едва проникнув в плоть того, кто еще недавно был в роли палача-любовника, но этого было достаточно для того, чтобы Мистер Но подумал невесть что, – будто его проткнули ножом.

Мальчик, воспользовавшись замешательством Мистера Но, вскочил и отбежал, став недосягаемым.

Мистер Но быстро разобрался что к чему: решительным движением выдернул из тела кусок дикобразовой иглы, как занозу. Зажал кровоточащее отверстие, заговорил устало и спокойно:

– Хорошо, ты не захотел узнать, что такое настоящая… Тогда узнаешь, что такое настоящая нелюбовь, грязный выродок, банальный плебей! Твоя мать проклянет тот день, когда родила не игрушку, а неведому зверушку!.. Ты сочтёшь за счастье забраться на Шайтан-гору и замерзнуть там или убиться, упав со скалы, – чтобы я ничего никому не рассказал. Ха-ха!..

Он смеялся как безумный.

Мальчик убегал, еще не зная куда, а Мистер Но кричал во след:

– Я проклинаю тебя, памирский выродок, потомок Македонского, дезертир, горный Иуда!

Мальчик, как загипнотизированный, уходил в сторону, где его меньше всего будут искать – на Шайтан-гору. Убегал от опасности сиюминутной, и в то же время, уходя прочь, оттягивал решение, да и просто протестовал, отдалялся от той эмоциональной бомбы, которая разорвалась рядом с ним, от воронки, которая вдруг засасывает его.