Skip to content
  1. Костёр

После «тихого часа», обязательного исполнению, наступали, до самого ужина, часы свободные, когда каждый мог заниматься тем, к чему лежала душа. Кто-то гонял мяч на Марсовом поле, где в полусотметровом отдалении друг от друга стояли футбольные ворота и известковыми полосами очерчивался прямоугольник стадиона.  

Многие разбредались по горным подножьям в поисках дикобразовых игл. Увидеть «большого ежа» – немалое событие, большинству недоступное. Зато простое дело найти сброшенные диковинным животным омертвелые шипы: короткие и толстые или длинные и тонкие, изогнутые и прямые, рябые, черные и даже белые – обесцвеченные дождем и солнцем…

Через несколько дней после приезда у Мальчика набралась обычная для каждого лагерного обитателя коллекция дикобразовых стрел. Но не только поиск колючек был целью каждодневных прогулок. Открывались новые картины, звуки, запахи, – Мальчику, как и всем, это доставляло наибольшее удовольствие.

После обеда он выходил к саю, шел по берегу, и оказывался у «женской» палатки, с необитаемой ее стороны, где широкая полоса земли отделяла брезентовую стену от берега. В соответствующем месте становился на четвереньки, подсовывал под брезент руку, нащупывал кроватную ножку и шлепал по ней три раза. Брезент приходил в движение, из-под него показывалась белесая голова Мышки с безобразием вместо прически, – Мышка говорила «Сейчас» и исчезала, чтобы через пять минут появиться в условном месте, у большого валуна на окраине лагеря, где ее уже ждал Мальчик, чтобы идти «за иголками». Разумеется, их прозвали женихом и невестой.

Сегодня Мышка сказала «нет», сославшись на дела по хозяйству: стирка, штопка…

– Постой! – окликнул Мальчика Мистер Но, сидящий на камне у сая, прерывая путь Мальчика на дикобразовый промысел.  – Встань так, Аполлон! – и, ничего не объясняя покорному, застывшему в требуемой позе, стал быстро черкать карандашом по бумаге, уложенной на планшет.

Мальчик догадался: за спиной Шайтан-гора… – и спросил вежливо:

– Вы рисуете… снежную вершину?

– Не только… и не столько, – Мистер Но усмехнулся тяжело и хмуро, – я рисую греческого бога… И гром… среди ясных небес.

Мальчик кинул взгляд на небо.

– То есть, – пояснил Мистер Но, – на фоне вулкана. Что у тебя по рисованию?

Мальчик пожал плечами, не вспомнив сразу.

– Понятно. Но зато, чувствую, ты любитель… внеклассного чтения. Я прав?

Мальчик улыбнулся и, подумав, кивнул. Мистер Но ему всё больше нравился: оказывается, он совсем не страшный, а очень справедливый; и интересный.

Они оба рассмеялись. И Мистер Но, делая мудрую паузу, чтобы это состояние запомнилось Мальчику прочно, мягко отмахнул от себя рукой, дескать, всё, гуляй дальше.

 

«Прометей» – имя нового лагеря, прима-сезон, последний заезд, август…

Говорили, что было несколько вариантов названия, и всё образцово-пионерское и «зажигательное» – «Огонёк», «Костер»…

Но начиналась последняя декада двадцатого столетия:

«…И даже в названии хотелось подчеркнуть уход от канонического прошлого и обозначить путь к пьянящей и грешной, пока еще грешной, свободе!» – это сказал Мистер Но, однажды у костра…

Влияла ли благодать имени на жизнь «пионерского табора» с его палаточной жизнью, полевым неуютом?

Лагерное руководство снисходительно относилось к шутливой версии «пламенного» влияния. «Сколько ни болтай: халва, халва! – во рту сладко нэт!» – любил повторять начальник, Прелестный Ужас, в улыбке гордо обнажая золотые зубы, жёлтые кукурузины.

Но с утра и до вечера каждый обитатель «Прометея», вслух и про себя, произносил это антично-революционное слово, которое восторженно пылало внутри и, как азартный хлопотун, уговаривало податливое сердце, – и сердце жарко влеклось наружу, просилось в ярко-рыжую плоть.

Нет, не случайно костер в этом лагере был частым явлением, через каждые три-четыре дня, – в остальных «пионерских таборах», нанизанных бусинами на ленту Шахристанского ущелья, языческому огнищу, за правило, отводилось только начала и завершения заездов и сезонов.

Костер в лагере – это не горение дров, костер – явление, праздник. Поэтому праздником поощряли, – им же и карали: костер, прописанный на завтра, мог состояться сегодня, а назначенному в нынешний вечер порой выпадала трагическая отсрочка – до особого распоряжения. Во многом благодаря этой находке, с дисциплиной в лагере был полный порядок. Костер, желанный лагерной пастве, вырастал знаком и инструментом власти в руках руководства – жрецов пионерского стана.

Костра ждали, борясь с нетерпением, как обитатели тюремной камеры ждут выхода в прогулочный двор – солнечную долину.

Мечтали с вечера, когда шел разговор о завтрашнем дне, грезили, засыпая: девчонки и мальчишки, воспитатели и вожатые (у каждого свой интерес) – все, кроме хозяйственных работников, для которых вспышка эмоций сулила больше забот, чем благих впечатлений. Но начальник, от которого, что ни говори про благодать имени и огонь сердец, все зависело, был приверженцем воспитательной модели «кнута и пряника» и шутливого постулата: «Хлеб и зрелища – залог прочной власти». А если серьезно, то Прекрасный Ужас отлично понимал, что праздничный всплеск эмоций – это разрывной клапан, травящий гипертонию толпы. «Э-э, – гудел он осуждающе в разговоре с подчиненными, – вот, смотрите, перестройка, это же джин из бутылки!.. Обратно? Невозможно!..»

«Да, – понимающе кивали коллеги, все, кроме Мистера Но, – вас бы генеральным секретарём! Вы бы!.. Осторожно, потихоньку, пш-ш-ш…» – шампанское шипение, придавленная к стеклянному горлу пробка.

Если после обеда, в результате слухов, опровержений, ожиданий, соглашений и отрицаний, рождалось достоверная перспектива костра, то из дисциплинированных пионеров выделялся «отряд по подготовке», который уходил в богатые сушняком лесистые предгорья.

Останки кореженных деревьев – грецкого ореха, арчи, клёна, ясеня, – собирали, стаскивали на середину Марса, устанавливали в пирамиду.

Томный сумрак спускался с гор, и дровяная стройка, копия северного чума, с которого содрали шкуры, заключалась в квадрат пионерских отрядов, – и рокотный барабан, как шаманский бубен, торжественно возвещал о начале вечернего костра.

Щелкала зажигалка Мистера Но, запаливалась пропитанная соляркой тряпица, и занималась ночная заря.

Трещали сучья, усиливался огненный смерч, с гулом возносился кверху, и ущелье превращалось сначала в царство серых теней, бегающих по стенам черного кратера, затем проявлялась гигантская крепость – башни, купола, зубцы, – в прибежище которой вдруг заволновалось в языческом веселье одичавшее племя людей.

И в этом волшебстве Мальчику, поминутно отгонявшему содрогание, представляется иной, тоже сказочный, но более уютный мир: синие горы, тучные стада, счастливые, благодарные судьбе кавказские чабаны в белых бурках и папахах, радостной песней славящие свою жизнь, которым горы вторят согласным громким эхом…

“Рай! – Да!.. Рай! – Да!..”

Потому что гремела хоровая песня:

Эльбрус красавец смотрит сквозь тучи,

В белой папахе, в синеву.

Этой вершиной дивной могучей

Налюбоваться не могу!

Эхо жутко вторило песенному грому. Темпераментный припев, восклицания с ритмичным прихлопом:

О, рай-да, рай-да!.. О, рай-да, рай-да!..

О, рай-да, рай-да!.. О, рай-да!..

 

И задумывался Мальчик…

Выходит, весь мир – здесь, в среднеазиатских горах, а рай, почему-то, – на Кавказском Эльбрусе? Какой же несправедливой казалась радость торжественной песни! Что, – в Шахристане меньше божественности, святости, чем в Эльбрусе – кавказском Олимпе?

И Мальчик оборачивался к Шайтан-горе – дрожащему колпаку, ковыряющемуся в мрачном небе, убеждая себя, что и здесь боги, и где-то совсем недалеко есть свой, местный рай.

 

Когда позади восторг первого вспыха, когда осядет яростный лоскут, превратившись в прыткий огонь, и добровольные кочегары-огнепоклонники, восьми-девятилетняя мелюзга, которые уже не отойдет от костра, пока дозволено ему гореть, начнут со знанием дела подкидывать в жар корявый хворост…

Это время, когда костер уйдет на вторую, вспомогательную роль.

Тогда основная жизнь рассредоточится вокруг – в прогулках, в беседах, смехе, в дико-ритмичных или плавных движениях тел, в такт музыке – то быстро-веселой, то медленно-грустной.

Это время, когда в лагере господствуют танцы.

– Танцы!..

Это провозглашение очередного этапа, которого многие, в основном старшая часть лагеря, ждала больше, чем собственно костра – горения дерева.

 

Сегодня костер срочно был разрешен начальником, Прекрасным Ужасом:

– Вообще, девятнадцать счастливое число, – громко изрекал, почти кричал Начальник, бегая по лагерю, отирая потеющую лысину, – я тоже девятнадцатого родился, только месяц другой!..

На горном склоне белыми камнями выложили цифры – 1991.

– Должен быть хороший год, – соглашались с ним некоторые вожатые, – зеркальный…

– Э, – возражал начальник, – вот тысяча девятьсот шестьдесят первый это зеркальный был, мне 20 лет было. Отец, помню, тот год, на окне, на стекле один девять шесть один написал, известкой, пальцем! Посмотрите, болалар, дети, говорит: что из комнаты, что с улицы – один черт! Мы оттуда-отсюда посмотрели, э, нет, немножко не так! Потом немножко смеялись, жалели его, как дитё был. Он тогда совсем больной был, тот год скоро потом умер, царство поднебесный, всех в люди вывел, никто жуликом не стал! Интересно было тот год, Гагарин, космос… Тот год был – действительно! А сейчас – просто, но тоже!.. Здоровые силы возобладали, наконец-то, сколько можно! Чтоб в дальнейшем, так сказать!.. Гуляй, народ, костер, праздник, байрам!

Мистер Но сказался больным и не остался на танцы: только поджег костер, постоял немного возле веселья и понуро пошел в «штаб». Говорили – слушать радио.

Опубликовать в Facebook
Опубликовать в Google Plus
Опубликовать в LiveJournal
Опубликовать в Одноклассники

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *