- Ужасная Прелесть
Удостоверившись, что Мистер Но далеко, и что он уже переправился через сай и идет по направлению к лагерю, из которого его путь уже виден тем, кто в лагере, Мальчик решился покинуть западню.
Когда он проползал под валуном, который недавно раскачивал, как «катательное» орудие, – камни заскрипели, и глыба, отслаиваясь, двинулась вниз, грозя задавить своего тревожителя, переломить ему хребет, покрошить косточки. Мальчик застыл, боясь шелохнуться, понимая, что сейчас ничего не зависит от него, – вот оно, то самое ужасное состояние, про которое упомянул Мистер Но!
Камни, казалось, умиротворённые покорностью человека, остановились, и лишь глубинный скрип выдавал их волнение и решимость к стремительному и безжалостному движению покарать зазнавшегося человека, возомнившего себя небожителем.
«Это не я называл себя Аполлоном!, – мысленно оправдывался Мальчик, лежа на холодных камнях, не понимая, за что может быть наказан сейчас и за что ему пришла более существенная и еще не миновавшая его напасть в образе Мистера Но. Добавил неуверенно, но на этот раз то, что думал: – Я еще маленький. Мне страшно!»
Он дождался тишины, которая стала исходить от камня. И тогда мускулами живота и фалангами пальцев привел тело в движение: наклон тропинки помог ему, – и через несколько долгих минут, рептилией, помесью ужа и черепахи, он миновал гибельный коридор. А когда выполз на открытое место, то, даже почувствовав свободу и облегчение, еще оставался лежать, отдыхая от свалившихся на него потрясений последнего часа. Здесь его не настигнуть и не заманить или загнать в ловушку – тропинки разбегаются во многие стороны, и ни один взрослый не достанет здесь убегающего мальчишку. Только сейчас он почувствовал, что всё его тело болит, и, задрав брючины, увидел на ногах царапины и ссадины. Перешнуровал обувь, затянул узлы покрепче. Пора идти. Еще раз огляделся. Увидел иголку, потерянную дикобразом, толстую и крепкую, словно костяной наконечник стрелы, как заточенный гвоздь, – поднял, зажал в ладошке, погрозил вооруженным кулаком в направлении, куда ушел Мистер Но. Огляделся и погрозил всему вокруг. И сквозь сжатые зубы заныл какую-то маршеобразную песню, без слов.
Мальчик спускался той же дорогой – он уже настолько перестал бояться, что решил не таиться, один снаряд не попадает в одну и ту же воронку – такое он читал в книгах про войну. И он отчасти чувствовал себя на войне – неожиданное состояние, о котором он мечтал в глубоком детстве, огорчаясь, что времена героев, преодолевающих обстоятельства и себя, прошли. Но вот и пришла война: какой-то ее час – и он, воинственный романтик, уже раскаивается в своих геройских мечтах, связанных с войнами. Что может быть лучше мира и спокойствия!
Внизу он умылся ледяной водой сая, напился – оказывается, он смертельно хотел пить. Перешел вброд сай, ноги ломило, сначала приятно, потом больно. Но он продолжал стоять в ледяной воде, задрав голову, глядя на редкие вечерние облака, подернутые оранжевым, – ему очень хотелось, чтобы вода унесла всю грязь и ужас, которые пришлось пережить.
Впереди огромный валун, за которым – дорога в лагерь. Когда Мальчик подошел к нему вплотную, услышал, как Ужасная Прелесть с кем-то ругается, – с мужчиной. У мужчины неприятный голос, высокий, скрипучий, – он намеренно глушит фразы, такие люди редко бывают откровенными, наедине с тобой говорят одно, а на людях притворно меняют речь… Так думалось Мальчику, возможно, оттого что этот мужчина ругался не с кем-либо, а с Ужасной Прелестью.
– Ой, как всегда… Ялан это всё!.. Неправда!
– Етер! Не надо было вообще…
– Фантазии! Олмайджекъ шей!..
– Но если ты стала женой, то будь добра…
– Алла-Алла, какая чушь… Кет мындан! И можешь не приезжать больше!
– Не япаджагъымны бильмейим!
– Я тоже не знаю, что делать…
Мальчик покашлял и вышел из укрытия на дорогу.
Да, это была Ужасная Прелесть, рядом высокий смуглый мужчина с орлиным носом и черной шевелюрой. Между спорящими стоял мотоцикл, как барьер у дуэлянтов. Ужасная Прелесть держала в руках букет цветов, близко к лицу – наполовину загораживая его, словно букет был веером, которым, как читал Мальчик, сто и двести лет назад дамы не столько обмахивались, сколько делали знаки. Эта мысль пришла к нему мгновенно, как только он совместил и танцы, и услышанные сейчас слова, в том числе их тон, и мимику, и жесты Ужасной прелести, – возможно, ее веерные движения были непроизвольными.
Лица дуэлянтов вспыхнули испуганной растерянностью, но Ужасная Прелесть быстро взяла себя в руки. Ее лицо приняло легковесно-шутливое выражение. Она громко обратилась к своему визави, заламывая руки:
– Хорошо, я вынуждена признаться! Вот он, севгилим, мой возлюбленный. Смотри, какой красавец, какой Ромео. Ой, грешна я, грешна!
Обратилась и к Мальчику:
– Ты затянул с прогулкой, севгилим! Почему ты опаздываешь? Ах, обидел, завтра свидание отменяется, да и сегодня я уже занята другим, моим законным…
Мужчина перебил ее, сказав что-то на непонятном языке. Затем повернулся с улыбкой к Мальчику, протянул ладонь для пожатия:
– Привет, орёл! Как отдыхается? Ладно, шутники из художественной самодеятельности, продолжайте репетировать, а мне пора… Приеду в следующее воскресенье.
– Чао, Отелло! – Ужасная Прелесть со вздохом «Ах!..», закатив глаза, обняла мужчину, он в ответ коротко прикоснулся губами к ее щеке и затем осторожно снял со своих плеч ее руки.
Взревел мотоцикл, и мужчина быстро уехал.
Ужасная Прелесть устало опустилась на поваленное дерево, как на скамью, бросила рядом букет, красноречиво и требовательно хлопнула рядом ладошкой по шершавой коре.
Мальчик присел.
– Как будто отдыхаем на завалинке! – сказала Ужасная Прелесть и поболтала ногами в кроссовках. – Я люблю эти цветы, они пахнут шоколадом. Я нанюхаться не могу, честно. Хоть и цветки невзрачные. – Она погладила коричневое пятнышко на руке: – Йод. Немножко поцарапала. Скоро заживет, как ты думаешь?
Мальчик кивнул.
Ужасная Прелесть вздохнула:
– Ладно. Чего уж там. Вот я смотрела твою анкету. У тебя только мама. Кто она у тебя?
– Бухгалтер, – подумав, ответил Мальчик.
– Главный?
– Нет, простой.
– Вот видишь…
– Что?
– Женщина должна делать карьеру сама, не надеясь на мужское плечо, которое… Преходяще, может быть.
Думая, что Мальчик не понимает, Ужасная Прелесть пояснила:
– Я могу быть всю жизнь простой учительницей, а могу стать заведующей учебной частью, а потом открыта дорога к директорству и так далее… Ой, ладно, всё равно не поймешь.
Мальчик всё понимал, сейчас он был мудрее всех своих сверстников, но ему надо показать свое отношение к суете, поэтому он задал намеренно отвлеченный вопрос:
– Как называется это дерево, на котором мы сидим, оно мёртвое…
Ужасная Прелесть осеклась и натянуто улыбнулась:
– Ну, зачем же мёртвое, вон там и вон там, посмотри вокруг, оно такое же, но живое. И кудрявое, как… как ты, скажем. – Она потрепала его по голове. – Это арча, древовидный можжевельник.
Он не стал устраняться – прикосновение было ему приятно, хоть и горечь подступала к горлу, и он сказал капризно и уверенно:
– Маленькое, скрюченное, лохматое…
– Есть легенда, – перебила Ужасная Прелесть. – Трагичная, но красивая. Очень давно арча была красивой девушкой, с длинными чудесными косами, которым завидовали все девушки в мире. Она гордилась-гордилась и загордилась, полагая, что красота дает ей безграничные права. И даже захотела своей красотой соперничать с Фатимой, дочерью Аллаха. В наказание за дерзость Аллах превратил ее в дерево… Теперь ее косы – можжевеловые ветки. Но наказание ли это? Посмотри, вечная, радующая красотой. Любуйся, трогай! Мягкая зеленая жеманница, кудрявая горная кокетка!..
Чрезмерное оживление образа арчи не убеждало Мальчика, это поняла Ужасная Прелесть, и у нее упал голос:
– Нет, ничто ее не исправило! Знаешь, я вот глядя на тебя, ну вот только что, вспомнила. У меня в студенчестве, в Москве, был парень, тоже светловолосый, похожий… вернее, ты на него похож. Тоже ласковый, нежный, со спелыми губами. Но это было против воли тех, кому нельзя перечить… Тогда это казалось непреодолимым. А непреодоление, оказывается, только множит страдания. Глупо это, конечно, къозучигъым…
– Что это значит?
– Мой ягнёночек… – Ужасная Прелесть наклонилась и шутливо ткнулась лбом в Мальчиковы кудри. – Как тебе наш начальник лагеря?
– Он веселый, – не задумываясь, ответил мальчик. – Хороший. Интересно поёт…
Ужасная Прелесть засмеялась:
– Да, и детей любит, у него своих четверо, ну и к каждому своему школьнику относится как к родному, знаю, мы коллеги. Он ведь культработник по основному образованию. Поэтому у нас здесь вечно музыка, костры, танцы… Где бы ты еще увидел такого узбекского хлопца! Это он сам про себя так говорит.
Мальчик повернул лицо к Ужасной Прелести, предполагая развитие рассказа, и не ошибся.
– Во время войны он оказался в группе эвакуированных детей-сирот, с Украины. Ему было года два-три. В Ташкенте его взяла на воспитание узбекская семья, где он стал полноценным сыном и братом. Вскоре приемная мать умерла, и всю ватагу детей, родных и приемных, поднимал один отец.
– Да, я читал, что в Средней Азии таких случаев было много, – сочувственно по-взрослому отозвался Мальчик. – Вот почему он такой…– Мальчик заулыбался, – непохожий на…
– Обычное дело, ты прав, – продолжила Ужасная Прелесть. – И после войны, когда приёмышу было лет десять, его нашел родной отец, написал письмо, приехал в Ташкент, пришел в эту семью, и в этом тоже ничего особенного.
– Как хорошо! – порадовался за потерявших и вновь обретших мальчик.
Ужасная Прелесть как будто не услышала его радости.
– А перед приходом приемный отец, рассказав ребенку его историю, встал перед ним на колени, обнял, заплакал… Когда пришел родной отец, фронтовик, с деревянным протезом вместо ноги, весь в медалях, усатый, герой, словом, и, бросив на пол котомку, протянул к сыну руки, мальчик отступил и сказал: «Ёk, сиз менинг отам эмассыз! Мана менинг отам!» Вы не мой папа, вот мой папа! И пальчиком указал, чтобы не оставалось сомнений. Маленький, а понимал, что делает взрослый выбор, на всю жизнь.
Мальчик молчал, уже не смея сказать слово.
– Начальник рассказывал, как они, дети, тайком провожали фронтовика до самого вокзала, как наказал отец. Одноногий солдат, хромая, шел по Ташкенту. Стуча култышкой, гремя медалями. Подсмотрели, как он пил в буфете, как, захмелев, упал, подойдя к вагону. Уехал, не осталось ни адреса, ни фамилии, и больше о нем никто не слышал.
– Грустно, – помолчав, все-таки сказал Мальчик. – И всё?
Ужасная Прелесть улыбнулась: в глазах и движениях губ – угадай-ка!
– С годами, да будет тебе известно, ничего не исчезает – ни боль, ни печаль, ни обида, ни вина, ни любовь. Человек мудреет, так принято думать. Но якобы пережитое на самом деле не перегорает. Тлеет, но так и не превращается в холодную золу. Чтобы дунуть, фу, и разлетелось! А начальник с годами… захромал, так он копирует запомнившуюся походку. Приглядись, едва заметно, но он всё же прихрамывает. И он бережет в себе это. Хотя бы это. Он сам рассказал…
Ужасная Прелесть засмеялась, шутливо толкнула Мальчика в плечо:
– Хватит философствовать! Тебе нравится в нашем лагере?
– Нет! – резко ответил Мальчик, насупившись от сладкого неудобства, в которое его опять повергло женское прикосновение.
– Мы плохо работаем? – Ужасная Прелесть отпрянула и шутливо надула губы. – Ну?..
– Просто я хотел на море, – торопливо опроверг ее подозрение Мальчик. – Просто я в Крым настроился, а потом раз, и получился Шахристан.
Ужасная Прелесть рассмеялась:
– Ой, уморил, къозучигъым! Раз, и Шахристан!.. А с моими предками, знаешь, тоже подобный фокус произошел. Жили-были крымчанами, а потом – раз! – и стали среднеазиатчанами! Моих родителей и бабушек во время войны из Крыма отправили сюда, в Среднюю Азию…
Мальчик понял, что это не смешно, теперь он боялся раньше времени о чем-то судить, и без улыбки вежливо спросил:
– А дедушек?
Ужасная Прелесть продолжала улыбаться:
– Одного уже не было, а второй на то время еще с войны не пришел. Потом он демобилизовался, и поехал всех искать, и долго искал, и нашел, и так далее.
– Всё закончилось хорошо на этот раз, – подсказал Мальчик.
– Вот именно! Совсем другое дело!
Ужасная Прелесть перестала смеяться, задумалась, затуманился ее взгляд, в глазах, матовых углях, ожили оранжевые зайчики – дробинки закатного эха.
«Они говорили, я помню, – мы вернемся… Но их уже нет, а вернёмся мы, их внуки, – эхом, следом… Иными, воспитанными другой землёй, не тем хлебом… Но будем из гордости называть себя – теми… Неся дух Средиземноморья, на самом деле, – только в генах… Эхо, несущее дух… Возможно ли такое, как ты думаешь?»
Сейчас Ужасная Прелесть показалась ему гармонирующей с ее рассказом, с ее сомнением, в котором плавал сказочный, не только ее, но и его, Мальчика, Крым. Она была в синих джинсах, вверху плотно облегающих ее ноги, которые, наверно, – как страшно посмотреть вниз, – оканчиваются плоским раздвоенным хвостом: так есть на самом, волшебном, деле, – но стоит сделать попытку запечатлеть это человеческим оком, и хвост превратится в две ступни, обутые в белые кроссовки. Сейчас на Ужасной Прелести не форменная блузка с красным галстуком, а свободный джемпер крупной вязки, с поперечным рисунком, похожим на размытый орнамент: белая волна сотней корешков врастает в голубую зыбь, переходящую в сочную синеву, ровно подрезанную лиловой полоской. Над двумя ворсистыми холмиками, из глубокого выреза, как из размашистой чаши, выглядывают острые ключицы, и блестит гладкая смуглая кожа на жгутах мышц и сухожилий, – и вот уже не русалка, а лебедь на лимане: вечер, грусть…
«Ты мне нравишься, правда. Наверное, думаешь, что я так говорю потому, что… Нет-нет, я не боюсь, джанчыгъым, сердечко моё, я с детства как птица!»
Кто это говорит? Двигаются ли губы Ужасной Прелести? Или это очарованная Арча подает голос, обращенный не к нему?
«…Яркий лучик. Выскочил из прошлого. Поударялся в сотни зеркал памяти. И оказался здесь. Отражением, эхом. Солнечным зайчиком-ангелочком. И пронзил насквозь… И уставший, свесив крылышки, примостился рядом. Тёплый, но всего лишь след! Приходит ли святое – не мнимостью? Как ты думаешь? Не нравится след, мой ягнёночек? Ну, оттиск. Проекция. Нет? Тогда есть более понятное – тень… Но не надейся, слышится мудрый, но жестокий голос! Перспектива – мишура и конфета, осыплется и растает…»
Кто-то взял Мальчика за голову, и на минуту его лицо прижалось – к синим волнам, с ворсистыми островками и сладкими ключицами, – всё пахло йодом, шоколадом и мятой, вот как, оказывается, пахнет море.
Он открыл глаза, и ему показалось, что чудо пригрезилось: он сидел один. Мертвая арча, горн, зовущий на ужин.
…Длинная тень, бугрясь на каменистых неровностях, поползла к лагерю. За ней шел Мальчик, и видел себя со стороны: эхо тени, чей-то след… И хотелось плакать от обиды.
