Леонид НЕТРЕБО
АФГАНКА
…Брезентовая стена, переходящая в такой же скошенный невысокий потолок. Елка, украшенная блестящими этикетками, конфетами, вместо звездочки-макушки – пляжная женская панама. Стол на четверых, молодая женщина с серьезными внимательными глазами.
– Шампанское открывали по московскому времени? – спрашиваю, чтобы выйти из грустной паузы.
– Конечно, – она улыбается и откладывает фотографию в сторону, – но сначала по кабульскому!
Татьяна Викторовна Шибаева – старшая медсестра пангодинской больницы, москвичка. Однажды в жизни сложилась ситуация, когда нужно было уехать из дома, из родного города – подальше, хоть на край света. В 1981 году тридцатилетняя сотрудница Первого медицинского института имени Сеченова Татьяна Шибаева заключила договор на работу за границей.
В столице Узбекистана был сборный пункт для “афганцев”, так называемая “пересылка”, где формировались группы на авиарейсы “туда”. Итак, Москва – Ташкент (“пересылка”, военный аэродром, десантный самолет) – Кабул.
Солнце такое же, как в Ташкенте, обычная пассажирская суета, но мужчин в военной форме – каждый второй.
Когда входила в маленький пыльный, пахнущий внутри горячим бензином автобус, увидела автомат… Обычный “Калашников”, сталь со стертой местами вороненостью, трещинки на желтом прикладе, перекрученный ремень. Просто лежал справа от водителя-солдатика на панели, закрывающей мотор, вместе с солнцезащитными очками, отверткой и сигаретами.
Впервые за все время от принятого решения об отъезде в Афганистан похолодело на сердце: ведь на войну приехала! Это было впечатление, а уж потом, гораздо позже, вывела формулу: когда оружие – обычная вещь, значит, война.
– Афганистан только начинался, – рассказывает Татьяна Викторовна. – Инфекционное отделение советского военного госпиталя тогда располагалось под Кабулом, в горах, близ кишлака, который все называли Хай-Харана, и представляло собой палаточный лагерь-больницу, примерно на тысячу койко-мест. В палатке были настелены дощатые полы, установлены кровати в два яруса, над всем этим возвышалась сама стандартная брезентовая конструкция. Зимой было холодно, в каждой палатке стояли одна-две железные печки “буржуйки”, топили углем.
Штат медиков, также живших в палатках, состоял из четверых врачей и двенадцати медсестер, в числе которых была и Татьяна Викторовна.
С началом жары – наплыв больных-инфекционников. Гепатит, брюшной тиф, дизентерия… Солдаты поступали изможденные, тоненькие, как спички, с выгоревшими волосами, кожа даже не просто черная, а какая-то страшно серая, с пепельным налетом. Многие рассказывали, что часто подразделениям приходилось подолгу находиться в горах отрезанными от основных военных частей, когда еду и воду им сбрасывали с воздуха: бывает, попадут, бывает, нет… А водички попили сырой или съели чего-то несвежего, и все, приехали…
Собственно о повседневной работе Татьяна Викторовна рассказывает мало, как бы вскользь. Ловлю себя на мысли, что вряд ли может быть иначе: память, возвращая в яркий отрезок жизни, наводит прежде всего на дух времени, на конкретных людей, на сильные впечатления.
– Ну, хорошо, – соглашается моя собеседница, шутливо нахмурив брови, – давайте в цифрах.
– По нормам в рабочую смену под присмотром медсестры должно было быть не более двадцати четырех человек. Реально, летом, я заступала на дежурство с 600-800 больными. Нужно было всех обойти, каждому дать лекарство, “подозрительным” измерить температуру (кстати, градусников было всего десять штук). В день ставили по 40-50 капельниц. Разумеется, с каждым надо поговорить, если нужно, что-то записать. Уже не говорю о поддержании порядка, гигиены. Спасибо, помогали солдаты из числа выздоравливающих.
Но, надо сказать, отношения между людьми, обитавшими в госпитале, были далеки от идиллии. Например, меня поражала жестокость наших больных военнослужащих по отношению друг к другу. “Старики” избивали “молодых” до полусмерти – и это в больничной-то палате, где, казалось бы, все равны! Парнишка запомнился один. Только с того света возвратился – дизентерия, – а тут его так избили!.. В Ташкент отправили, при смерти был. Вроде жив остался, но комиссовали. Что бы матери сказали – погиб при исполнении?.. И не поверила бы? Поверила бы….
Зарплатой получали ежемесячно 200-250 чеков, часто меняли их на местные афгани (мы их называли “афони”), покупали на базарчиках и в дуканах (магазинах) овощи, фрукты, молоко и, вообще, все то, чего не было в чековых магазинах.
Она призналась, что часто снится Кабул, что окажись сейчас там, найдет любое знакомое место. Тогда это был, несмотря ни на что, мирный город. Люди своеобразные, со своими понятиями и обычаями, но открытые и добрые.
– Дуканщики все хорошо говорили по-русски. Если пришел с намерением сделать покупку, перевернут все на прилавке и складе вверх дном, чтобы клиент выбрал то, что по душе. И обязательно нужно что-нибудь купить, хотя бы мелочь какую, безделушку. Во второй раз ты уже гость, постоянный клиент. Руку к сердцу: “Ханум, заходи!..”, чаем угостят.
Женщин видела и в парандже, а в основном одежда у них была современная, но обязательно черные чулки, руки и шея закрыты. Ну и мы, советские женщины, уважая традиции, одевались примерно так же.
Вот интересный случай запомнился. Однажды, летним днем, выяснилось, что из нашего лагеря идет машина в город за покупками. Я выходная, как была в сарафане, так и села в автобус. Приехали, зашла в универмаг, вдруг кто-то меня ущипнул за руку, потом за другую. Смотрю – мужчины-афганцы. Укоризненно молча головой покачивают, мол, непорядок. Пришлось пойти в автобус одеться “потеплее”.
Перебирая забавные случаи, Татьяна Викторовна оживает, исчезает, как мне кажется, вечная грустинка в глазах, а прежде чем рассказать о том, как довелось увидеть фрагмент “призыва” в местную армию молодых афганцев, долго смеется:
– Подъехала грузовая машина к дому, солдаты правительственной армии, сарбазы, заходят в дом, забирают молодежь, усаживают в кузов, идут за следующей партией. Те, которые в кузове, начинают перелезать через борта, разбегаются…
Внезапно, как очнувшись, вспомнив о чем-то важном и совсем не смешном, останавливается, вздыхает и говорит медленно и тихо (веселье уже не возвращается к ней до конца нашей беседы):
– У моей подруги был сын, – она смотрит на меня внимательно, наверное, пытаясь угадать, правильно ли я ее понял. И немного помолчав, продолжает: – Когда через два с половиной года я вернулась в Союз насовсем, этот мальчик еще маленький был. Помню, глажу его по головке, а матери его говорю: молись, чтобы Афган поскорее кончился. А вырос… Чечня…
– Как проводили будни, помимо работы? Читали, фотографировали. Телевизоров не было. Впрочем, однажды кто-то все же привез телевизор из воинской части, насмотрелись индийских фильмов да боевиков… В Союзе тогда еще этой ерунды не было… Вообще же, везде жизнь. Ведь даже на скудной почве что-то растет, движется по заведенным природой законам. Вот и из нашей четырехместной палатки – одна в Афганистане вышла замуж и уехала с мужем на родину, а вторая в двадцать два года умерла от дизентерии…
Признаться, планируя знакомство с Татьяной Викторовной Шибаевой, я надеялся получить ответ на вопрос, как женщины-добровольцы попадали на ту войну.
– Каждая из нас приезжала туда зачем-то или уезжала туда от чего-то. Как всегда и везде.
Я поспешил согласиться: действительно, ведь война – это тоже часть жизни.
– Да, – подтвердила она, уточнив по-своему, – всего лишь часть ее…
Трудно было по интонации уловить причину этого уточнения: “всего лишь” – как относительно малая и далекая часть прожитого и уже пережитого, или как упрек настоящему, сделавшему войну своей, уже настолько обыденной частью?
Я не задал своей собеседнице обычный свой вопрос: как она попала на Север, – посчитав его излишним и даже почему-то неуместным.
1995-99 г
Из книги «ПАНГОДЫ»
(просьба к ПАНГОДИНЦАМ: у кого есть фотография Т. Шибаевой, пожалуйста, пришлите — для иллюстрации данного очерка)
